"Красное спокойствие". Глава 13. "Ты курица, Пудж!"
zakharovsergei@mail.ru Тел, WhatsApp, Viber +34 630917047
Монастырь Монсеррат. 13—10
Мальчики только что закончили петь. Пуйдж, ухвативший лишь последнюю минуту их пения, стоял с мокрыми глазами, не стыдясь
этого.
Служки распахнули дополнительно двери боковых порталов – и две тысячи, никак не менее, человек хлынули наружу. Половина их, знал
Пуйдж, становится сейчас в хвост той очереди, в которой находился и он: это всегда можно было ощутить по тихой сумятице и легким толчкам сзади. Очередь была, как
одно – и это всегда ему нравилось.
Теперь, окруженный со всех сторон людской, перешедшей на громкий шепот, массой, Пуйдж находился в золотом полумраке церкви. Всюду
были лампады, по древней традиции подносимые Богородице Монтсерратской в дар.
Изощренно-нарядные: из бронзы и серебра, с каменьями, эмалью и хрусталем, мозаиками тонкой работы и небесной красы – и другие: черного металла, грубой ковки
и бедного украшения, трогательные в наивной своей простоте… Место, однако, находилось для всех, и география стран, откуда принесены были светильники, обнимала
целый мир.
Снова движение замедлилось. Пуйджа поддавили еще сильнее – теперь он ощущал себя зерном в кукурузном початке: одним из многих
и таким же, как все – и, как и все прочие, неспособен был управлять движением по своей персональной воле. Тем не менее, медленно, очень медленно початок продвигался
в сторону Тронного Зала, где ждала Богородица – и вместе с ним и внутри него продвигался сам Пуйдж.
По мере приближения он слышал, как все сильнее вибрирует и все громче звенит воздух, рассыпаясь то и дело на тысячи отдельных колокольных
тонов и сплетаясь в единое, с низким гулом, упругое пространство вновь; как делается это пространство плотным, осязаемым, тугим – Дева Монтсерратская была всепроникающе рядом,
знала, что он здесь, прочитывала каждую его мысль все отчетливей, и Пуйдж начал торопиться, путаться и сбиваться, опасаясь, что не успеет додумать всего.
Теперь время обгоняло его, и Пуйдж должен был подстраиваться под его все ускоряющийся бег.
***
…После суда он начал бриться каждое утро, и вообще – тщательно следить за собой. Всяческие нервы и треволнения – удел
тех, кому есть, что терять. Пуйджу теперь терять было нечего, но взамен он мало-помалу обретал утраченный было покой – или хотя бы его юллюзию.
Да, да, так и есть: с момента, когда наступила неприглядная ясность, он начал, незаметно для себя, выздоравливать. Рухнул с небес,
подняв тучу пыли и отбив себе все, что возможно, полежал, оклемался и заковылял себе дальше – по сухой каменистой земле.
Если не спокойствие, то соразмерность времени, им начисто было утраченная, по капле в час возвращалась, и, мало-помалу, вновь Пуйдж
начинал ощущать его на губах – солоноватый и пряный вкус ежедневно проживаемой жизни.
Он вновь начал помаленьку охотиться: с Моралесом или один; на кабана или птицу; зайца, оленя или козла; с собаками или
в ночную одиночку – и все охоты его были на редкость удачны – добычливей даже, чем прежде.
Вечерами же, накормив пасть камина дровами и устроившись чуть поодаль, перед большой плоской мордой телевизора, Пуйдж аккуратно
выкладывал на низкий обширный столик все необходимое для чистки оружия, добывал из сейфа «Вулкан» и старую, выпуска 66-го года, горизонталку и приступал к одному
из любимейших своих занятий.
Ничто так не успокаивает, как неспешная возня с огнестрельным железом; Пуйдж, занимаясь чисткой, впадал в почти медитативное
состояние, не забывая посматривать в четверть глаза вестерны – старые добрые фильмы о вечных, мужских, на крови и чести замешанных ценностях. Особенно нравился ему
Клинт Иствуд – да там и было за что! Иствуд был обаятелен, убийственно убедителен и неотразим. Он-то уж точно никогда не угодил бы в эту мерзкую историю
с ипотекой!
Еще Пуйдж много, как никогда до того за всю жизнь, читал: в наследство от серпентолога ему достался обширный книжный шкаф
мореного дуба, забитый, в основном, трудами естественнонаучного характера. Однако средняя полка слева содержала несколько изданий, посвященных банковскому делу и зачитанных вдрызг,
а еще полкой выше располагались такие же, с разлохмаченными корешками, книги о знаменитых художниках – покойник, похоже, был человеком разносторонних
увлечений.
С корифеев живописи Пуйдж и начал вынужденное погружение в увлекательный мир чтения.
С удивлением немалым он узнал, что и художники, оказывается, тоже были людьми, со всеми свойственными человеку слабостями
и пороками.
Караваджо показался ему редкостным негодяем и во всем поразительно напомнил Мексиканца – разве что, Мексиканец не владел
кистью. Зато владел «пером» – Пуйдж, вспомнив их с Мексиканцем эпохальную схватку четвертьвековой давности, не смог задушить улыбку.
И все же, все же: к живописи Мексиканец имел такое же отношение, как верблюд к арктическим льдам, а этот плут
Караваджо вытворял на холстах удивительные вещи: как будто сам Господь Бог водил его коварной рукой.
Да и вообще: почти все художники, о которых довелось читать Пуйджу, изобразительным мастерством все же владели –
а некоторые и еще как!
Рембрандт, Тициан и Веласкес потрясли и озадачили Пуйджа непостижимым, выходящим за рамки земного мастерством. Гойя был пугающ
и пугающе же понятен – и не удивительно, ведь он родился в соседнем Арагоне; Эль Греко – самовлюблен; Леонардо – самодостаточен; Буонаротти – себе
на уме, а Ван Гог – и вовсе без этого самого ума, хотя художник, надо признать, первостатейный. Пикассо он отверг с негодованием, Миро – с сожалением,
а все созданное позже его рождения поставило Пуйджа в глубочайший тупик.
Современных мастеров он сходу счел было беспомощными и бесталанными профанами, однако, узнав,
за какую сумму была продана с аукциона картина «Синий дурак», изменил первоначальное мнение. В чем в чем, а в умении создавать шумиху вокруг ничего и делать
на этом огромные деньги назвать их дилетантами было никак нельзя.
В конце концов, по зрелом размышлении Пуйдж заключил, что все они, за исключением, пожалуй, Люсьена Фрейда – ловкие жулики,
и оказался, возможно, как никогда близок к истине.
Более же всех прочих, сразу и бесповоротно, Пуйджу по душе пришелся циничный и умный земляк – каталонец Сальвадор Дали. В четыре дня Пуйдж запоем проглотил четыре книги о «божественном Дали»: все, что удалось обнаружить
в шкафу серпентолога, и даже съездил в знаменитый Театр-музей
художника – благо, езды было на полтора часа.
Снаружи музей показался ему таким же сумбурным, как и сам Дали: страшнейшая мешанина из гигантских яиц, золотых каталонских
хлебцов, костылей, автомобильных шин, псевдо-оскаров, водолазного скафандра, четырнадцати старых телевизоров, вмонтированных в одну стеллу, полурыцарей с французскими багетами
на головах и прочих малопонятных вещей. От всего этого хаоса линейная голова Пуйджа пошла отчаянным кругом.
Отстояв очередь – сзади него грассировали французы; спереди русские перебрасывались жесткими и прямыми, как сухие сосновые доски,
фразами; слева выпевали жуликовато итальянцы; и со всех сторон неслось извечное американское «вау» – он обалдел окончательно, и, ухватившись за дверную ручку в форме
вялоэрегированного пениса, купил в кассе билет и пошел внутрь.
Хаоса сделалось больше. Сотни разнородных и совершенно, на первый взгляд, не связанных между собою предметов наполняли
лабиринт-интерьер. Пуйдж, падая духом и разумом, беспомощно заозирался в поисках какой-нибудь подходящей группы с экскурсоводом, на предмет пристроиться и получить
кое-какие инструкции – тщетно.
Лишь плечистый, бандитского вида детина с золотыми зубами увлеченно и со знанием дело тарахтел на чужом языке, рассказывая
что-то группке респектабельных пожилых туристов и подкрепляя фразы резкими, похожими на удары, взмахами длиннейших рук. Пуйдж прислушался: язык был русский – и пожалел даже,
что не знает его: настолько зачарованно холеные слушатели заглядывали «бандиту» в золотой его рот.
Тем не менее, какое-то время он походил вослед за «бандитом» и его подопечными, не понимая ни слова, но делая все
то же, что и они, и странное дело – хаос стал расползаться, как утренний туман, а под клочьями его забрезжила железная, пусть и сложно уловимая, логика, какой
подчинялось все, находящиеся здесь.
Первый шок он испытал на сцене, рассмотрев картину с обнаженной Гала со спины (попутно Пуйдж отметил, что задница у ней
хороша) невооруженным глазом, а после через камеру телефона – как только что демонстрировал своей аудитории экскурсовод-«бандит».
Проделав этот эксперимент лично, Пуйдж выругался почти вслух и едва не присвистнул от изумления: экран телефона показывал
не женщину, а бородатого мужика, причем, смутно Пуйджу знакомого.
Вот дела! Не может такого быть! Он повторил еще раз и снова едва не засвистел, теперь уже от восторга: глаз определенно видел
женщину, а телефон вновь упрямо казал бородача. Авраам Линкольн, президент – догадался, наконец, Пуйдж, и чудеса продолжились.
Вослед за золотозубым оракулом он попал в «Зал Сокровищ», где стены были обиты красным бархатом,
а на бархате том, подобно истинным драгоценностям, сияли картины Дали. И снова он застыл с открытым в изумлении ртом: нельзя, решительно нельзя было поверить, что все это
сделал человек, и посредством такого несовершенного инструмента, как руки!
Десять мнут, никак не менее, он глазел на «Корзинку с хлебом», борясь с сильнейшим желанием протянуть руку, схватить
выписанную виртуозно горбушку и вонзить зубы в пахучую мякоть. Положительно, Дали заключил договор с кем-то из них: с дьяволом или Богом – иначе создать такое
было бы невозможно!
Но самое большое из чудес ожидало его под сценой, в затемненном зале рядом с туалетом, где не было ничего, кроме одной
единственной картины в дальнем левом от входа углу. Но что это была за картина!
Пуйдж ступил шаг по направлению к ней, ступил другой – и застыл. Абсолютно трехмерное пространство полотна ощутимо принялось
затягивать его в себя, заставляя напрочь позабыть о реальности, да и то: реальность слишком, по сравнению с картиной, убога была и тускла.
Как? Как? Как он это, черт побери, сделал?! Пуйдж отступал и приближался, менял ракурс и прищуривал глаза, вставал на цыпочки,
приземлялся на корточки – яркий объемный мир, заключенный в строгую раму, по-прежнему тянул неукротимо. Магия, загадка, колдовство – иначе не назовешь! Картина, кстати,
так и называлась: «Загадочные элементы в пейзаже», и самым загадочным, как сходу определил Пуйдж, было то, чего в ней нет.
Проторчав полчаса в этом зале, он сходил взглянуть на расположенную за стеной, в крипте, могилу художника, и решил, что
впечатлений с него для одного раза предостаточно. Он был потрясен, переполнен абсолютно новым для него ощущениями до самого края – и боялся ни капли
не расплескать.
У-у-ф! Теперь он понимал, почему люди платят такие огромные деньги за картины – некоторые из них явно того стоят!
И все это было рядом со мной, всегда было рядом со мной – а у меня никак не находилось половины дня
и двенадцати евро, чтобы все это увидеть! Остолоп, как есть остолоп – укорил он себя. Как же бедно я жил!
Что до Сальвадора Дали – Пуйдж записал себя в его пожизненные апологеты.
Дали был гениален – и гениален во всем. Помимо того, что он писал удивительные картины, он еще и говорил удивительно дельные
вещи. «Наилучший способ избавиться от власти денег – это всегда иметь их в доставке.» Ну, разве это не гениально? Обобранный и загнанный в пожизненную кабалу Пуйдж
как никто другой мог оценить всю верность сказанного.
И друзья у Дали были умнейшие: чего стоил тот же философ Франсеск Пужольс, изрекший: «Наивысшая из доступных человеку
свобода – это жить, не имея необходимости работать.» Можно ли сказать точнее и лучше?
Пуйдж всю сознательную жизнь работал – и свободы, получается, не знал вовсе? Всю жизнь он работал, и к чему это привело?
К окончательному рабству, к пожизненной кабале! В этом, выходит, вся его пролетарская правда? Да, здесь было над чем поломать голову! Интереснейшая, оказывается, это штука –
живопись! И сами художники – люди интересные и, что важно, безобидные: не банкирам чета!
Он читал бы о художниках еще и еще, но книги по искусству закончились, и он, перебравшись на полку ниже,
приступил к истории банковского дела.
Удивительная то оказалась подборка: все, как одно, издания, собранные серпентологом, разносили банковскую систему в пух и прах.
И критика эта, надо признать, была блестящей – ученый, похоже, разбирался не только в змеях, и знал, что читать. Все то, что Пуйдж интуитивно-смутно осознавал
и ранее, теперь предстало перед ним в ярком, истинном – и отвратительном, до зеленой блевоты, свете.
Он научился понимать, что нынешние всеми уважаемые банки, штаб-квартиры которых расположились в выстроенных по новейшим технологиям,
баснословно дорогих, подпирающих небо башнях из зеркального стекла – прямые наследники тех самых низменных и презренных ростовщиков, которых, как он хорошо помнил из школьного
курса, во времена оны отлучали от церкви, а грех ростовщичества приравнивали к содомии.
Он узнал, что такое «частичное резервирование», «банковская мультипликация», и что скрывается за красивыми и безобидными,
на первый взгляд, словами: «инсайдерская информация». Он постиг и усвоил, почему банки являются фальшивомонетчиками вселенского масштаба, а биржи – навечно и повсеместно
разрешенными мегаказино.
Он выяснил, из-за чего началась война за независимость между Англией и американскими колониями, и что спровоцировало Гражданскую
войну в США. И кому понадобилась Великая французская революция, а также еще десятки и сотни других смут, восстаний, переворотов и свержений. За всем дьявольской
направляющей силой стояли они – банки и управляющая ими горстка вершителей мировых судеб.
Он понял, что страшнее слова «центробанк» ничего нет – и быть, по определению, не может. Особенно поразили его своей
провидческой сутью слова Томаса Джефферсона, произнесенные им в 1787-ом в Филадельфии: «Если американский народ позволит частному центральном банку контролировать эмиссию своей валюты,
то последний с помощью инфляции, затем дефляции банков и растущих вокруг них корпораций лишит людей всей их собственности. И может статься так, что их дети проснутся бездомными
на земле, которую завоевали их отцы.»
Черт побери, 250 лет назад сказано – а ведь будто сегодня, и будто про самого Пуйджа! Героическая борьба Эндрю Джексона
с банкирами заставила его восхищаться и сопереживать безрассудно-смелому и все равно обреченному на поражение, пусть и посмертно, Президенту – двуличный же
Франклин Делано со своими «Беседами у камина» вызвал угрюмую и сильную неприязнь.
Но, разумеется, Рузвельт, при всей своей лживой двуличности, ни в какое сравнение не шел с Натаном Ротшильдом – вот это был
лжец, так лжец! Пуйдж, читая, живо представлял себе эту картину: битва при Ватерлоо, жесточайшая, невиданных масштабов, бойня, в какой сошлись с той и другой стороны более сотни
тысяч человек – а где-то рядом, черным, застывшим в напряженном ожидании вороном наблюдает за исходом Роквуд, доверенное лицо банкира.
И только становится ясным, что Веллингтон победил, этот самый Роквуд мчит во всю прыть с докладом к хозяину: Ротшильд должен
узнать новость первым! Он и узнал – на сутки ранее, чем весь остальной мир. И явился на биржу подавленным, расстоенным, угнетенным – занял привычное место обочь
старой колонны и начал безудержный сбыт облигаций английского правительства.
И побежал, заструился по залу шепоток: «Ротшильд продает – значит, союзники проиграли!» Рынок качнулся и рухнул: все бросились
продавать. А когда облигации не стоили почти ничего, Ротшильд скупил их: все, разом – и стал самым богатым и влиятельным человеком в мире.
Не человеком – банкиром, поправил себя Пуйдж. Банкир человеком по определению быть не может. Эх, если бы тогда, при
Ватерлоо, пока еще не определился исход битвы, в полукилометре от этого самого Роквуда посадить Пуйджа, да дать ему винтовку с хорошей оптикой – уж он бы
не промазал! Впрочем, с 500 метров он этого гада и из своего «Вулкана» положил бы: пусть не первым, но вторым-то выстрелом – уж точно! Хотя что
от этого изменилось бы… Не Ротшильд, так другой – «свято» место пусто не бывает…
Незаметно для себя он пристрастился к этому пронзительному, едкому, полному неприятных откровений, чтиву, и не остановился, пока
не прикончил все. Каждый раз, приступая к очередному сеансу «антибанкинга», он испытывал смешанное чувство отвращения и болезненного интереса: с одной стороны, он знал
наперед, что сейчас на него снова выльют целый ушат вонючей мерзости, имя которой – устройство мира, с другой же – его так и тянуло постоять под зловонными этими
струями.
***
Попутно он сделал и еще одно важное для себя открытие. Само наличие изрядно зачитанных этих книг по анти-банкингу в шкафу
серпентолога – человека, от экономики далекого по определению – навело Пуйджа на кое-какие подозрения.
Он вспомнил, что всю информацию о безвременно погибшем в результате укуса змеи бывшем владельце дома получил когда-то из рук
сеньора Пунти – но ведь это, как выяснилось, те еще руки! И это книги, книги о банковском зле… Поразмыслив, он решил, что самым простым будет позвонить рыжей Биби, которая
знала все, и покончить с догадками – так он и поступил.
– Я думала, вообще-то, что ты знаешь, – сказала она, уяснив суть его вопроса. – Дело прошлое, и не самое приятное. Сама я
на эту тему никогда заговаривать не стала бы – по вполне понятным причинам. Человек влетел когда-то с этим домом – как сейчас ты. Потерял работу, не смог
выплачивать ипотеку. Дальше понятно – дело, суд, аукцион… Дом у него банк отобрал, остались долги, и немаленькие. Последних два месяца он жил здесь, ожидая ордера
на выселение, и пьянствовал с утра до ночи. Каждое утро заявлялся пьяным в банк – Пунти рассказывал. Скандалил, один раз даже пытался драку с Пунти
затеять – пришлось вызывать полицию. Невесело было наблюдать это, Пуйдж – но что тут сделаешь? А потом он повесился – здесь же, в доме. В гараже.
На следующий день после того, как пришло предписание из суда освободить дом. Печальная история, что и говорить…
Подспудно Пуйдж ожидал услышать нечто подобное – что же, ожидания его подтвердились: и относительно того, что Пунти лгал,
и относительно всего прочего.
– А первый хозяин? Он действительно уехал в Австралию? Или тоже – того? – уточнил, на всякий
случай, он.
– Ну, первый отделался малой кровью. У него тоже были проблемы с выплатами – ты же знаешь, банковские оценщики
не мелочатся – и не мелочились всегда! Но он юрист, и хороший, кстати, юрист – так что с Пиренейским Банком они расстались полюбовно. Он действительно
уехал с семьей в Австралию. Черт! Я думала, тебе все известно… Знаешь, мне кажется порой, что этот дом проклят – ты уже третий, кому он приносит несчастье… И еще – мне
жаль, что так вышло с твоей ипотекой, Пуйдж… Я ведь предлагала тебе помощь – но ты предпочел почему-то отказаться… Я и сейчас готова помочь тебе – всем, чем смогу.
И все равно, Пуйдж: мне жаль, что так вышло.
– Спасибо Биби, – сказал мягко он. – Спасибо! Деньги эти я от тебя принять не мог – не мог, и все тут.
И не приму сейчас. Но мы уже обсуждали это, Биби… Знаешь, все эти проблемы с ипотекой – далеко не самое страшное, что может случиться в жизни. Я
в порядке – в полном порядке!
Однако и после того, как он положил трубку, слова Биби не шли у него из головы. Вот здесь, в этом доме, который он десять
лет называл своим, повесился человек. Человек, который тоже, было время, называл этот дом своим. А потом, ограбленный банком, запутавшись, отчаявшись, пав окончательно духом – спустился
в гараж, встал на стул, сунул голову в петлю – и перестал быть. Такие дела.
«Не думаю, что тебе было бы приятно услышать о том, что прежний хозяин повесился здесь, в этом доме!» – сказала рыжая
Биби. Что же, она права: слышать о таком неприятно. «Мне кажется, этот дом проклят!» – сказала Биби. А вот это – глупость самая настоящая. Не дом виноват
во всех несчастьях. Не дом – а те подонки из Пиренейского Банка, которые используют его – и не в первый раз – чтобы сделать очередные деньги
на человеческой беде. А дом что! Дом строился на радость хозяину: одному, потом другому, затем ему, Пуйджу – вот только с радостью не очень-то получилось… Дому-то
и самому от всех этих махинаций, должно быть, не по себе – как и мне сейчас.
И все же, все же – рассказ Биби заставил его призадуматься. Сюжеты о людях, которых банки изгоняли самым варварским
образом из ипотечных квартир, и которые в результате этого убивали себя, периодически попадались ему на глаза в теленовостях или прессе, но, пока у него лично все
было хорошо, он не обращал на них особого внимания.
Так устроен человек: по настоящему начинаешь что-то понимать, только когда долбанет тебя самого. Пуйджа долбануло – и понимания
в нем сделалось побольше. Теперь сам он угодил в тупик, единственным выходом из которого для многих становилась избранная сознательно смерть.
И одна из таких смертей случилась здесь, в гараже уровнем ниже – случилась с человеком, который был предшественником
Пуйджа по владению домом и который оказался когда-то ровно в той же ситуации, в какой пребывал сейчас сам Пуйдж. Черт побери!
Похоже, обстрел банковский по-настоящему плотен – если бомба дважды угодила в одну воронку!
Он начал подозревать, что таких «ипотечных» смертей – больше, чем можно предположить. Требовалось разобраться с этим вопросом
специально.
Хорошо, что мы живем в эпоху интернета – этой гигантской виртуальной воронки, втягивающей в себя весь мир: не выходя
из дома и без лишних затрат, Пуйдж мог начать свое маленькое персональное расследование.
Первые же результаты, выданные поисковиком по запросу «самоубийства в связи с ипотекой в Испании» поразили его.
Оказывается, таких случаев не единицы, не десятки – но великие сотни, если не тысячи. Похоже, ежегодное число жертв автоаварий и в подметки не годилось
жирным цифрам статистики убиенных банками – если бы кто-то вздумал такую статистику вести.
Интернет, с бесстрастием истинного самурая и скаредной точностью еврея-ростовщика механически фиксировал все, что когда либо в него
попадало – но масштабность и хаотичность информации поистине подавляли.
Очень скоро, оказавшись погребенным под этой Джомолунгмой разрозненных фактов, Пуйдж понял, что нужна система – если он желает как следует
во всем разобраться. Нужна – значит, будет!
Он отправился в китайский магазин на Каррер Майор и приобрел крупноформатный, толщиной в два пальца, альбом.
Задумка его была проста по замыслу, но глобальна по количеству материала, который предстояло переработать: он решил собрать воедино
и выстроить в строго хронологическом порядке информацию о всех, абсолютно всех самоубийствах, совершенных на почве ипотечных кредитов в Испании – все, что удастся
разыскать. Такой статистики, как он уже убедился, никто не вел – что же, он восполнит пробел.
На первую страницу он от руки внес запись о серпентологе, открывая таким образом долгий список совершенных банками убийств. Теперь
Пуйдж знал имя человека, которого он сменил на посту жертвы: звали его Давид Хурадо-и-Серрат. Кое-какие необходимые детали он уточнил у Биби, еще раз позвонив ей; кое-что обнаружил
в сети, а фотографию ученого нашел в одной из коробок на чердаке.
На снимке змеевед – естественно, с обвившей шею его змеей, концы которой свешивались на грудь ученого, словно пара сыровяленых
колбас в экзотической упаковке – был смугл, седовлас, высоколоб и печален. Похоже, он предвидел скорый конец. За спиной его, вплоть до низкого горизонта, простиралась
саванна. В глубине фотографии унылым подъемным краном торчал одинокий жираф.
Забавно, отметил для себя Пуйдж, что сеньор Пунти, рассказывая о смерти серпентолога, не очень-то, если разобраться, и наврал: его
на самом деле ужалила до смерти змея, ядовитее которой нет в природе, да и противоядия против которой не придумано – банк.
Фотография ученого тоже была добавлена на страницу.
А далее – началась кропотливая работа в мировой паутине.
Старенький принтер, давно дышавший на ладан, трудился без перерыва, исполняя хриплую лебединую песнь в стиле «death». Пуйдж без устали
отыскивал все новые и новые свидетельства смертоносной деятельности банковских организаций, распечатывал их и подклеивал в разбухавший, будто от крови, альбом.
Постепенно начала вырисовываться общая картина. Из года в год, из месяца в месяц, начиная с 2009-го, количество ипотечных
суицидов возрастало. В 2011-м таких случаев было до десятка в месяц, а в 2012-м они происходили через день, а то и чаще.
И ведь это еще далеко не все – надо отдавать себе в том отчет. Это лишь то, что когда-то попало в интернет. А какой
процент от действительного числа самоубийств остался за кадром? Не исключено, и скорее всего, что на деле их втрое, вчетверо, а то и вдесятеро
больше!
Однако, и без того сага, какую слагал он, выходила весьма мрачной.
С самого начала Пуйдж понимал, что скупых данных: имя, возраст, город проживания, семейное положение, дата самоубийства – мало. Мало! Их
недостаточно для того, чтобы всякий, кто откроет эти страницы, понял: за каждым именем стоит живой человек. Стоял живой человек – пока банк не отнял у него все
и не заставил лечь в могилу.
И снова ему помогала сама действительность: в наши дни подавляющее большинство живущих имеют свою виртуальную копию, а то
и не одну. Убиенные банками, как убедился Пуйдж, не были исключением. В социальных сетях, отталкиваясь от минимума необходимых ему данных, он мог легко отыскать все
остальное.
«Анна-Мария Торрес-и-Грау, 49 лет, разведенная, имевшая двоих детей: сына шестнадцати лет и дочь четырнадцати, проживавшая
в Барселоне на улице Гран де Грасиа, совершившая самоубийство 14 февраля 2011-го, за день до выселения – этого было более чем достаточно, чтобы найти виртуального
клона Анны-Марии в недрах детища Цукерберга.
И можно было узнать, что Анна-Мария состояла в разводе, любила пеший туризм, испанскую гитару и фильмы Квентина Тарантино; ей
нравилось готовить и ходить на футбол; она обожала двоих своих детей: солнечноголового крепыша Хавьера и смуглую, тонкую, с восточными глазами, красавицу Миранду; она
и сама была хороша собой и наверняка нравилась своему бой-френду, нагловатому типу с глазами сутенера – Анна-Мария была живым, веселым и хорошим человеком, черт побери!
Она была – пока ее не убил банк.
Чаще всего, как убедился Пуйдж, виртуальный клон прекращал активность много раньше, чем человек совершал самоубийство – обычно,
с началом серьезных проблем, после которых становилось не до клонов. Зато долго еще после того, как тело самоубийцы обращалось в печи крематория в прах, интернет-страница
с его застывшей в последнем счастливом дне жизнью продолжала существовать – что и требовалось Пуйджу.
Безликие самоубийцы обретали лицо, плоть и кровь – ту самую кровь, которой забрызганы были страницы его книги.
Поняв, что он действительно создает своего рода книгу, а точнее, осиянную льдом и холодом смерти летопись черных банковских дел, он
задумался о названии – какая же книга без имени? – перебрал с десяток вариантов, но к окончательному решению так и не пришел, отложив его
на потом.
Летопись его росла, вбирая в себя сотни смертей. Смертей, произошедших только оттого, что банк ограбил их, суд – подтвердил законность
грабежа, а государство бросило подыхать на улице. Пута мадре! Будь прокляты эти твари в веках!
Вскоре Пуйдж осознал, что избранное им занятие – не из легких. Совсем нет! Все одно, что гулять по кладбищу.
И не просто гулять: отыскивать нужные могилы, раскапывать их и вскрывать гробы, извлекая покойников на свет божий, чтобы сфотографировать и внести фотографии
в каталог – а затем похоронить их снова.
Кладбище это пугало бесконечностью. Слишком много их было – покойников, и слишком много – гробов. И все поднятые им
из гробов мертвецы были ему уже не чужими – но родственниками по несчастью. Таким же, как он, с одной незначительной разницей: они прошли все стадии, включая
финальную, а он подзадержался временно у последней черты. Временно. Потому что и он, вот-вот, совсем скоро, может быть, завтра, получит ту самую бумагу, где ему предложат
выметаться – и как там все сложится дальше? Какой выбор сделает он?
Приходя в мыслях к неизвестному этому краю, он мрачнел и тихонько скрежетал крепчайшими зубами: от внезапного холода
и страха. Нет, об этом лучше пока не думать вовсе!
Чтобы отвлечься, Пуйдж продолжал вычитывать шкаф серпентолога.
Остались лишь естественные науки – и, естественно, главным образом, зоология.
Особенно запала Пуйджу в душу небольшая научно-популярная книжица, в которой ему просто и увлекательно поведали, что ученые,
дешифровав протеины костных тканей королевского тираннозавра – редкостной плотоядной твари, жившей 68 миллионов лет назад, пришли к однозначноиму выводу: именно эти древние хищники
являются предками современных индеек и кур.
За один вечер Пуйдж прочел книгу от корки до корки, разглядывая с интересом красочные детальные иллюстрации –
но спал в ту ночь особенно беспокойно.
Снился ему бетонный, со стенами под самые облака, но без крыши, курятник, а в самом центре его – башня на сотню
зеркальных, тонированных в чернь этажей. В темном засранном низу копошилось бесчисленное куриное поголовье, и среди прочих сам он: курица-Пуйдж.
Из башни же то и дело выматывались те самые, хищные-стозубые, всегда жрущие и вечно голодные – монстры. То-то начиналась
потеха! Заполошный куриный народец кидался в смертном ужасе врассыпную, ища призрачного спасения – а толку? Монстр – он и есть монстр, и не курице с ним
тягаться.
Клацали славные убойным арсеналом челюсти, эхом ответным рыкало довольно и ждуще из бездонного зверьего нутра… Перья куриные, гребни,
клювы, лапы и хвосты так и летели во все стороны. Похрустывали жалко и нежно кости на конических убийцах-зубах – не было, не было у кур ни малейших
шансов!
И, как всегда бывает это во сне, особенно беспомощен и жалок был сам он, курица-Пуйдж, не метавшийся, но ползавший обреченно
под когтистыми лапами хищников. Если прочие пернатые поспешали вполне бодро, хотя бы ненадолго оттягивая бесславный конец – медлительный курица-Пуйдж с каждым прыжком будто залипал
своим желтыми, как цвет стыда, лапками в персональном желе, и выбраться из него исхитрялся далеко не сразу. Экая напасть!
И хуже всего было ожидание: вот-вот, сейчас, клацнет сверху совсем рядом, а следующий клац будет последним – вот-вот! В конце
концов, когда ужас сна сделался невыносим, под собственной, липкой от крови, тяжестью выдавливаясь в явь – Пуйдж в тоскливом раздрае и проснулся.
Проснулся не человеком, но курицей – и полдня еще ходил с острейшим этим чувством, проводя то и дело по коже
рукой: не проклюнулись ли наружу стыдные перья? Вот ерунда какая, повторял то и дело он, пытаясь стряхнуть дурацкое наваждение – но сон-то был вещий!
Сколько бы не тешил он себя иллюзиями, что мир един для всех и состоит из одинаковых, более или менее, людей,
и тот же Кадафалк, Пунти, Корочка или Сагарра, или даже сам Президент или Король – в общем, родственные ему, из крови и плоти, существа – все не так.
Сходства между ними и Пуйджем не больше, чем между курицей и тираннозавром. Потому что есть два мира, и два типа людей. Есть куры, а есть тираннонзавры.
Он, Пуйдж – курица, одна из обреченных миллионов.
Он, Пуйдж – еда для вечно прожорливой и всегда голодной системы, которая такими, как Пуйдж, и питается, заглатывая по сотне
зараз, вытягивая из них все полезные вещества и соки, а негодные останки, прогнав их по мрачным зловонным закоулкам кишечника, выбрасывает из широкого, как тоннель метро,
грязного смердящего ануса.
Да что там говорить, Пуйдж, признался он себе, так и есть: тебя сожрали, как самую пошлую пернатую, переварили и высрали к чертовой
матери вон! Смирись и привыкни!
Судьба всякой курицы, сказал он себе – быть съеденной и пойти на удобрение. Ты курица, Пуйдж – привыкни
и смирись!
Так к человеку приходит смирение – отметил, усмехаясь, он. Важно понять, что ты курица, и дело в шляпе: смирение у тебя
уже есть.
Впрочем, даже подобного рода рассуждения не способны были надолго вогнать его в ступор. У него просто не было времени –
страдать, созерцая собственное страдание. Дело, которым он был теперь занят, отнимало у него все свободное время – но летопись банковских злодеяний росла, подбираясь
к текущему году.
«Зачем тебе все это нужно?» – спрашивал он иногда себя. Спрашивал – и не мог ответить. Я не знаю, зачем, но уверен
на все сто: я должен заниматься этим. Должен, и все тут – заключил, в конце концов, он, и продолжил работу.
К десятому дню мая он внес в летопись все ипотечные самоубийства за 2014-ый, не так давно начавшийся год, а затем
тщателльно пересчитал общее количество попавших в его книгу смертей – их оказалось ровно восемьсот девятнадцать.
А одиннадцатого мая он получил еще одно извещение. В течение двух недель ему предлагалось добровольно освободить не принадлежащий
ему более дом – в противном случае на день пятнадцатый он будет подвергнут принудительному выселению…
Полностью текст романа можно прочитать здесь: https://ridero.ru/books/krasnoe_spokojstvie/
