"Красное спокойствие". Глава 13. "Ты курица, Пудж!"


zakharovsergei@mail.ru        Тел, WhatsApp, Viber  +34 630917047


Монастырь Монсеррат. 13—10

   Мальчики только что закончили петь. Пуйдж, ухвативший лишь последнюю минуту их пения, стоял с мокрыми глазами, не стыдясь этого.

   Служки распахнули дополнительно двери боковых порталов – и две тысячи, никак не менее, человек хлынули наружу. Половина их, знал Пуйдж, становится сейчас в хвост той очереди, в которой находился и он: это всегда можно было ощутить по тихой сумятице и легким толчкам сзади. Очередь была, как одно – и это всегда ему нравилось.

   Теперь, окруженный со всех сторон людской, перешедшей на громкий шепот, массой, Пуйдж находился в золотом полумраке церкви. Всюду были лампады, по древней традиции подносимые Богородице Монтсерратской в дар. Изощренно-нарядные: из бронзы и серебра, с каменьями, эмалью и хрусталем, мозаиками тонкой работы и небесной красы – и другие: черного металла, грубой ковки и бедного украшения, трогательные в наивной своей простоте… Место, однако, находилось для всех, и география стран, откуда принесены были светильники, обнимала целый мир.

   Снова движение замедлилось. Пуйджа поддавили еще сильнее – теперь он ощущал себя зерном в кукурузном початке: одним из многих и таким же, как все – и, как и все прочие, неспособен был управлять движением по своей персональной воле. Тем не менее, медленно, очень медленно початок продвигался в сторону Тронного Зала, где ждала Богородица – и вместе с ним и внутри него продвигался сам Пуйдж.

Экскурсия на гору и в монастырь Монрсеррат

 По мере приближения он слышал, как все сильнее вибрирует и все громче звенит воздух, рассыпаясь то и дело на тысячи отдельных колокольных тонов и сплетаясь в единое, с низким гулом, упругое пространство вновь; как делается это пространство плотным, осязаемым, тугим – Дева Монтсерратская была всепроникающе рядом, знала, что он здесь, прочитывала каждую его мысль все отчетливей, и Пуйдж начал торопиться, путаться и сбиваться, опасаясь, что не успеет додумать всего.

   Теперь время обгоняло его, и Пуйдж должен был подстраиваться под его все ускоряющийся бег.

   ***

   …После суда он начал бриться каждое утро, и вообще – тщательно следить за собой. Всяческие нервы и треволнения – удел тех, кому есть, что терять. Пуйджу теперь терять было нечего, но взамен он мало-помалу обретал утраченный было покой – или хотя бы его юллюзию.

   Да, да, так и есть: с момента, когда наступила неприглядная ясность, он начал, незаметно для себя, выздоравливать. Рухнул с небес, подняв тучу пыли и отбив себе все, что возможно, полежал, оклемался и заковылял себе дальше – по сухой каменистой земле.

   Если не спокойствие, то соразмерность времени, им начисто было утраченная, по капле в час возвращалась, и, мало-помалу, вновь Пуйдж начинал ощущать его на губах – солоноватый и пряный вкус ежедневно проживаемой жизни.

   Он вновь начал помаленьку охотиться: с Моралесом или один; на кабана или птицу; зайца, оленя или козла; с собаками или в ночную одиночку – и все охоты его были на редкость удачны – добычливей даже, чем прежде.

   Вечерами же, накормив пасть камина дровами и устроившись чуть поодаль, перед большой плоской мордой телевизора, Пуйдж аккуратно выкладывал на низкий обширный столик все необходимое для чистки оружия, добывал из сейфа «Вулкан» и старую, выпуска 66-го года, горизонталку и приступал к одному из любимейших своих занятий.

   Ничто так не успокаивает, как неспешная возня с огнестрельным железом; Пуйдж, занимаясь чисткой, впадал в почти медитативное состояние, не забывая посматривать в четверть глаза вестерны – старые добрые фильмы о вечных, мужских, на крови и чести замешанных ценностях. Особенно нравился ему Клинт Иствуд – да там и было за что! Иствуд был обаятелен, убийственно убедителен и неотразим. Он-то уж точно никогда не угодил бы в эту мерзкую историю с ипотекой!

   Еще Пуйдж много, как никогда до того за всю жизнь, читал: в наследство от серпентолога ему достался обширный книжный шкаф мореного дуба, забитый, в основном, трудами естественнонаучного характера. Однако средняя полка слева содержала несколько изданий, посвященных банковскому делу и зачитанных вдрызг, а еще полкой выше располагались такие же, с разлохмаченными корешками, книги о знаменитых художниках – покойник, похоже, был человеком разносторонних увлечений.

   С корифеев живописи Пуйдж и начал вынужденное погружение в увлекательный мир чтения.

   С удивлением немалым он узнал, что и художники, оказывается, тоже были людьми, со всеми свойственными человеку слабостями и пороками.

   Караваджо показался ему редкостным негодяем и во всем поразительно напомнил Мексиканца – разве что, Мексиканец не владел кистью. Зато владел «пером» – Пуйдж, вспомнив их с Мексиканцем эпохальную схватку четвертьвековой давности, не смог задушить улыбку.

   И все же, все же: к живописи Мексиканец имел такое же отношение, как верблюд к арктическим льдам, а этот плут Караваджо вытворял на холстах удивительные вещи: как будто сам Господь Бог водил его коварной рукой.

   Да и вообще: почти все художники, о которых довелось читать Пуйджу, изобразительным мастерством все же владели – а некоторые и еще как!

   Рембрандт, Тициан и Веласкес потрясли и озадачили Пуйджа непостижимым, выходящим за рамки земного мастерством. Гойя был пугающ и пугающе же понятен – и не удивительно, ведь он родился в соседнем Арагоне; Эль Греко – самовлюблен; Леонардо – самодостаточен; Буонаротти – себе на уме, а Ван Гог – и вовсе без этого самого ума, хотя художник, надо признать, первостатейный. Пикассо он отверг с негодованием, Миро – с сожалением, а все созданное позже его рождения поставило Пуйджа в глубочайший тупик.

Барселона-Экскурс - гиды и экскурсии в Барселоне

    Современных мастеров он сходу счел было беспомощными и бесталанными профанами, однако, узнав, за какую сумму была продана с аукциона картина «Синий дурак», изменил первоначальное мнение. В чем в чем, а в умении создавать шумиху вокруг ничего и делать на этом огромные деньги назвать их дилетантами было никак нельзя.

   В конце концов, по зрелом размышлении Пуйдж заключил, что все они, за исключением, пожалуй, Люсьена Фрейда – ловкие жулики, и оказался, возможно, как никогда близок к истине.

   Более же всех прочих, сразу и бесповоротно, Пуйджу по душе пришелся циничный и умный земляк – каталонец Сальвадор Дали. В четыре дня Пуйдж запоем проглотил четыре книги о «божественном Дали»: все, что удалось обнаружить в шкафу серпентолога, и даже съездил в знаменитый Театр-музей художника – благо, езды было на полтора часа.

   Снаружи музей показался ему таким же сумбурным, как и сам Дали: страшнейшая мешанина из гигантских яиц, золотых каталонских хлебцов, костылей, автомобильных шин, псевдо-оскаров, водолазного скафандра, четырнадцати старых телевизоров, вмонтированных в одну стеллу, полурыцарей с французскими багетами на головах и прочих малопонятных вещей. От всего этого хаоса линейная голова Пуйджа пошла отчаянным кругом.

   Отстояв очередь – сзади него грассировали французы; спереди русские перебрасывались жесткими и прямыми, как сухие сосновые доски, фразами; слева выпевали жуликовато итальянцы; и со всех сторон неслось извечное американское «вау» – он обалдел окончательно, и, ухватившись за дверную ручку в форме вялоэрегированного пениса, купил в кассе билет и пошел внутрь.

   Хаоса сделалось больше. Сотни разнородных и совершенно, на первый взгляд, не связанных между собою предметов наполняли лабиринт-интерьер. Пуйдж, падая духом и разумом, беспомощно заозирался в поисках какой-нибудь подходящей группы с экскурсоводом, на предмет пристроиться и получить кое-какие инструкции – тщетно.

   Лишь плечистый, бандитского вида детина с золотыми зубами увлеченно и со знанием дело тарахтел на чужом языке, рассказывая что-то группке респектабельных пожилых туристов и подкрепляя фразы резкими, похожими на удары, взмахами длиннейших рук. Пуйдж прислушался: язык был русский – и пожалел даже, что не знает его: настолько зачарованно холеные слушатели заглядывали «бандиту» в золотой его рот.

   Тем не менее, какое-то время он походил вослед за «бандитом» и его подопечными, не понимая ни слова, но делая все то же, что и они, и странное дело – хаос стал расползаться, как утренний туман, а под клочьями его забрезжила железная, пусть и сложно уловимая, логика, какой подчинялось все, находящиеся здесь.

   Первый шок он испытал на сцене, рассмотрев картину с обнаженной Гала со спины (попутно Пуйдж отметил, что задница у ней хороша) невооруженным глазом, а после через камеру телефона – как только что демонстрировал своей аудитории экскурсовод-«бандит».

   Проделав этот эксперимент лично, Пуйдж выругался почти вслух и едва не присвистнул от изумления: экран телефона показывал не женщину, а бородатого мужика, причем, смутно Пуйджу знакомого.

   Вот дела! Не может такого быть! Он повторил еще раз и снова едва не засвистел, теперь уже от восторга: глаз определенно видел женщину, а телефон вновь упрямо казал бородача. Авраам Линкольн, президент – догадался, наконец, Пуйдж, и чудеса продолжились.

Экскурсия в Театр-музей Сальвадора Дали

    Вослед за золотозубым оракулом он попал в «Зал Сокровищ», где стены были обиты красным бархатом, а на бархате том, подобно истинным драгоценностям, сияли картины Дали. И снова он застыл с открытым в изумлении ртом: нельзя, решительно нельзя было поверить, что все это сделал человек, и посредством такого несовершенного инструмента, как руки!

   Десять мнут, никак не менее, он глазел на «Корзинку с хлебом», борясь с сильнейшим желанием протянуть руку, схватить выписанную виртуозно горбушку и вонзить зубы в пахучую мякоть. Положительно, Дали заключил договор с кем-то из них: с дьяволом или Богом – иначе создать такое было бы невозможно!

   Но самое большое из чудес ожидало его под сценой, в затемненном зале рядом с туалетом, где не было ничего, кроме одной единственной картины в дальнем левом от входа углу. Но что это была за картина!

   Пуйдж ступил шаг по направлению к ней, ступил другой – и застыл. Абсолютно трехмерное пространство полотна ощутимо принялось затягивать его в себя, заставляя напрочь позабыть о реальности, да и то: реальность слишком, по сравнению с картиной, убога была и тускла.

   Как? Как? Как он это, черт побери, сделал?! Пуйдж отступал и приближался, менял ракурс и прищуривал глаза, вставал на цыпочки, приземлялся на корточки – яркий объемный мир, заключенный в строгую раму, по-прежнему тянул неукротимо. Магия, загадка, колдовство – иначе не назовешь! Картина, кстати, так и называлась: «Загадочные элементы в пейзаже», и самым загадочным, как сходу определил Пуйдж, было то, чего в ней нет.

   Проторчав полчаса в этом зале, он сходил взглянуть на расположенную за стеной, в крипте, могилу художника, и решил, что впечатлений с него для одного раза предостаточно. Он был потрясен, переполнен абсолютно новым для него ощущениями до самого края – и боялся ни капли не расплескать.

   У-у-ф! Теперь он понимал, почему люди платят такие огромные деньги за картины – некоторые из них явно того стоят!

   И все это было рядом со мной, всегда было рядом со мной – а у меня никак не находилось половины дня и двенадцати евро, чтобы все это увидеть! Остолоп, как есть остолоп – укорил он себя. Как же бедно я жил!

   Что до Сальвадора Дали – Пуйдж записал себя в его пожизненные апологеты.

   Дали был гениален – и гениален во всем. Помимо того, что он писал удивительные картины, он еще и говорил удивительно дельные вещи. «Наилучший способ избавиться от власти денег – это всегда иметь их в доставке.» Ну, разве это не гениально? Обобранный и загнанный в пожизненную кабалу Пуйдж как никто другой мог оценить всю верность сказанного.

   И друзья у Дали были умнейшие: чего стоил тот же философ Франсеск Пужольс, изрекший: «Наивысшая из доступных человеку свобода – это жить, не имея необходимости работать.» Можно ли сказать точнее и лучше?

   Пуйдж всю сознательную жизнь работал – и свободы, получается, не знал вовсе? Всю жизнь он работал, и к чему это привело? К окончательному рабству, к пожизненной кабале! В этом, выходит, вся его пролетарская правда? Да, здесь было над чем поломать голову! Интереснейшая, оказывается, это штука – живопись! И сами художники – люди интересные и, что важно, безобидные: не банкирам чета!

   Он читал бы о художниках еще и еще, но книги по искусству закончились, и он, перебравшись на полку ниже, приступил к истории банковского дела.

   Удивительная то оказалась подборка: все, как одно, издания, собранные серпентологом, разносили банковскую систему в пух и прах. И критика эта, надо признать, была блестящей – ученый, похоже, разбирался не только в змеях, и знал, что читать. Все то, что Пуйдж интуитивно-смутно осознавал и ранее, теперь предстало перед ним в ярком, истинном – и отвратительном, до зеленой блевоты, свете.

   Он научился понимать, что нынешние всеми уважаемые банки, штаб-квартиры которых расположились в выстроенных по новейшим технологиям, баснословно дорогих, подпирающих небо башнях из зеркального стекла – прямые наследники тех самых низменных и презренных ростовщиков, которых, как он хорошо помнил из школьного курса, во времена оны отлучали от церкви, а грех ростовщичества приравнивали к содомии.

   Он узнал, что такое «частичное резервирование», «банковская мультипликация», и что скрывается за красивыми и безобидными, на первый взгляд, словами: «инсайдерская информация». Он постиг и усвоил, почему банки являются фальшивомонетчиками вселенского масштаба, а биржи – навечно и повсеместно разрешенными мегаказино.

   Он выяснил, из-за чего началась война за независимость между Англией и американскими колониями, и что спровоцировало Гражданскую войну в США. И кому понадобилась Великая французская революция, а также еще десятки и сотни других смут, восстаний, переворотов и свержений. За всем дьявольской направляющей силой стояли они – банки и управляющая ими горстка вершителей мировых судеб.

   Он понял, что страшнее слова «центробанк» ничего нет – и быть, по определению, не может. Особенно поразили его своей провидческой сутью слова Томаса Джефферсона, произнесенные им в 1787-ом в Филадельфии: «Если американский народ позволит частному центральном банку контролировать эмиссию своей валюты, то последний с помощью инфляции, затем дефляции банков и растущих вокруг них корпораций лишит людей всей их собственности. И может статься так, что их дети проснутся бездомными на земле, которую завоевали их отцы.»

   Черт побери, 250 лет назад сказано – а ведь будто сегодня, и будто про самого Пуйджа! Героическая борьба Эндрю Джексона с банкирами заставила его восхищаться и сопереживать безрассудно-смелому и все равно обреченному на поражение, пусть и посмертно, Президенту – двуличный же Франклин Делано со своими «Беседами у камина» вызвал угрюмую и сильную неприязнь.

   Но, разумеется, Рузвельт, при всей своей лживой двуличности, ни в какое сравнение не шел с Натаном Ротшильдом – вот это был лжец, так лжец! Пуйдж, читая, живо представлял себе эту картину: битва при Ватерлоо, жесточайшая, невиданных масштабов, бойня, в какой сошлись с той и другой стороны более сотни тысяч человек – а где-то рядом, черным, застывшим в напряженном ожидании вороном наблюдает за исходом Роквуд, доверенное лицо банкира.

   И только становится ясным, что Веллингтон победил, этот самый Роквуд мчит во всю прыть с докладом к хозяину: Ротшильд должен узнать новость первым! Он и узнал – на сутки ранее, чем весь остальной мир. И явился на биржу подавленным, расстоенным, угнетенным – занял привычное место обочь старой колонны и начал безудержный сбыт облигаций английского правительства.

   И побежал, заструился по залу шепоток: «Ротшильд продает – значит, союзники проиграли!» Рынок качнулся и рухнул: все бросились продавать. А когда облигации не стоили почти ничего, Ротшильд скупил их: все, разом – и стал самым богатым и влиятельным человеком в мире.

   Не человеком – банкиром, поправил себя Пуйдж. Банкир человеком по определению быть не может. Эх, если бы тогда, при Ватерлоо, пока еще не определился исход битвы, в полукилометре от этого самого Роквуда посадить Пуйджа, да дать ему винтовку с хорошей оптикой – уж он бы не промазал! Впрочем, с 500 метров он этого гада и из своего «Вулкана» положил бы: пусть не первым, но вторым-то выстрелом – уж точно! Хотя что от этого изменилось бы… Не Ротшильд, так другой – «свято» место пусто не бывает…

   Незаметно для себя он пристрастился к этому пронзительному, едкому, полному неприятных откровений, чтиву, и не остановился, пока не прикончил все. Каждый раз, приступая к очередному сеансу «антибанкинга», он испытывал смешанное чувство отвращения и болезненного интереса: с одной стороны, он знал наперед, что сейчас на него снова выльют целый ушат вонючей мерзости, имя которой – устройство мира, с другой же – его так и тянуло постоять под зловонными этими струями.

   ***

   Попутно он сделал и еще одно важное для себя открытие. Само наличие изрядно зачитанных этих книг по анти-банкингу в шкафу серпентолога – человека, от экономики далекого по определению – навело Пуйджа на кое-какие подозрения.

   Он вспомнил, что всю информацию о безвременно погибшем в результате укуса змеи бывшем владельце дома получил когда-то из рук сеньора Пунти – но ведь это, как выяснилось, те еще руки! И это книги, книги о банковском зле… Поразмыслив, он решил, что самым простым будет позвонить рыжей Биби, которая знала все, и покончить с догадками – так он и поступил.

   – Я думала, вообще-то, что ты знаешь, – сказала она, уяснив суть его вопроса. – Дело прошлое, и не самое приятное. Сама я на эту тему никогда заговаривать не стала бы – по вполне понятным причинам. Человек влетел когда-то с этим домом – как сейчас ты. Потерял работу, не смог выплачивать ипотеку. Дальше понятно – дело, суд, аукцион… Дом у него банк отобрал, остались долги, и немаленькие. Последних два месяца он жил здесь, ожидая ордера на выселение, и пьянствовал с утра до ночи. Каждое утро заявлялся пьяным в банк – Пунти рассказывал. Скандалил, один раз даже пытался драку с Пунти затеять – пришлось вызывать полицию. Невесело было наблюдать это, Пуйдж – но что тут сделаешь? А потом он повесился – здесь же, в доме. В гараже. На следующий день после того, как пришло предписание из суда освободить дом. Печальная история, что и говорить…

   Подспудно Пуйдж ожидал услышать нечто подобное – что же, ожидания его подтвердились: и относительно того, что Пунти лгал, и относительно всего прочего.

   – А первый хозяин? Он действительно уехал в Австралию? Или тоже – того? – уточнил, на всякий случай, он.

   – Ну, первый отделался малой кровью. У него тоже были проблемы с выплатами – ты же знаешь, банковские оценщики не мелочатся – и не мелочились всегда! Но он юрист, и хороший, кстати, юрист – так что с Пиренейским Банком они расстались полюбовно. Он действительно уехал с семьей в Австралию. Черт! Я думала, тебе все известно… Знаешь, мне кажется порой, что этот дом проклят – ты уже третий, кому он приносит несчастье… И еще – мне жаль, что так вышло с твоей ипотекой, Пуйдж… Я ведь предлагала тебе помощь – но ты предпочел почему-то отказаться… Я и сейчас готова помочь тебе – всем, чем смогу. И все равно, Пуйдж: мне жаль, что так вышло.

   – Спасибо Биби, – сказал мягко он. – Спасибо! Деньги эти я от тебя принять не мог – не мог, и все тут. И не приму сейчас. Но мы уже обсуждали это, Биби… Знаешь, все эти проблемы с ипотекой – далеко не самое страшное, что может случиться в жизни. Я в порядке – в полном порядке!

   Однако и после того, как он положил трубку, слова Биби не шли у него из головы. Вот здесь, в этом доме, который он десять лет называл своим, повесился человек. Человек, который тоже, было время, называл этот дом своим. А потом, ограбленный банком, запутавшись, отчаявшись, пав окончательно духом – спустился в гараж, встал на стул, сунул голову в петлю – и перестал быть. Такие дела.

   «Не думаю, что тебе было бы приятно услышать о том, что прежний хозяин повесился здесь, в этом доме!» – сказала рыжая Биби. Что же, она права: слышать о таком неприятно. «Мне кажется, этот дом проклят!» – сказала Биби. А вот это – глупость самая настоящая. Не дом виноват во всех несчастьях. Не дом – а те подонки из Пиренейского Банка, которые используют его – и не в первый раз – чтобы сделать очередные деньги на человеческой беде. А дом что! Дом строился на радость хозяину: одному, потом другому, затем ему, Пуйджу – вот только с радостью не очень-то получилось… Дому-то и самому от всех этих махинаций, должно быть, не по себе – как и мне сейчас.

   И все же, все же – рассказ Биби заставил его призадуматься. Сюжеты о людях, которых банки изгоняли самым варварским образом из ипотечных квартир, и которые в результате этого убивали себя, периодически попадались ему на глаза в теленовостях или прессе, но, пока у него лично все было хорошо, он не обращал на них особого внимания.

   Так устроен человек: по настоящему начинаешь что-то понимать, только когда долбанет тебя самого. Пуйджа долбануло – и понимания в нем сделалось побольше. Теперь сам он угодил в тупик, единственным выходом из которого для многих становилась избранная сознательно смерть.

   И одна из таких смертей случилась здесь, в гараже уровнем ниже – случилась с человеком, который был предшественником Пуйджа по владению домом и который оказался когда-то ровно в той же ситуации, в какой пребывал сейчас сам Пуйдж. Черт побери!

   Похоже, обстрел банковский по-настоящему плотен – если бомба дважды угодила в одну воронку!

   Он начал подозревать, что таких «ипотечных» смертей – больше, чем можно предположить. Требовалось разобраться с этим вопросом специально.

   Хорошо, что мы живем в эпоху интернета – этой гигантской виртуальной воронки, втягивающей в себя весь мир: не выходя из дома и без лишних затрат, Пуйдж мог начать свое маленькое персональное расследование.

   Первые же результаты, выданные поисковиком по запросу «самоубийства в связи с ипотекой в Испании» поразили его. Оказывается, таких случаев не единицы, не десятки – но великие сотни, если не тысячи. Похоже, ежегодное число жертв автоаварий и в подметки не годилось жирным цифрам статистики убиенных банками – если бы кто-то вздумал такую статистику вести.

   Интернет, с бесстрастием истинного самурая и скаредной точностью еврея-ростовщика механически фиксировал все, что когда либо в него попадало – но масштабность и хаотичность информации поистине подавляли.

   Очень скоро, оказавшись погребенным под этой Джомолунгмой разрозненных фактов, Пуйдж понял, что нужна система – если он желает как следует во всем разобраться. Нужна – значит, будет!

   Он отправился в китайский магазин на Каррер Майор и приобрел крупноформатный, толщиной в два пальца, альбом.

   Задумка его была проста по замыслу, но глобальна по количеству материала, который предстояло переработать: он решил собрать воедино и выстроить в строго хронологическом порядке информацию о всех, абсолютно всех самоубийствах, совершенных на почве ипотечных кредитов в Испании – все, что удастся разыскать. Такой статистики, как он уже убедился, никто не вел – что же, он восполнит пробел.

   На первую страницу он от руки внес запись о серпентологе, открывая таким образом долгий список совершенных банками убийств. Теперь Пуйдж знал имя человека, которого он сменил на посту жертвы: звали его Давид Хурадо-и-Серрат. Кое-какие необходимые детали он уточнил у Биби, еще раз позвонив ей; кое-что обнаружил в сети, а фотографию ученого нашел в одной из коробок на чердаке.

   На снимке змеевед – естественно, с обвившей шею его змеей, концы которой свешивались на грудь ученого, словно пара сыровяленых колбас в экзотической упаковке – был смугл, седовлас, высоколоб и печален. Похоже, он предвидел скорый конец. За спиной его, вплоть до низкого горизонта, простиралась саванна. В глубине фотографии унылым подъемным краном торчал одинокий жираф.

   Забавно, отметил для себя Пуйдж, что сеньор Пунти, рассказывая о смерти серпентолога, не очень-то, если разобраться, и наврал: его на самом деле ужалила до смерти змея, ядовитее которой нет в природе, да и противоядия против которой не придумано – банк.

   Фотография ученого тоже была добавлена на страницу.

   А далее – началась кропотливая работа в мировой паутине.

   Старенький принтер, давно дышавший на ладан, трудился без перерыва, исполняя хриплую лебединую песнь в стиле «death». Пуйдж без устали отыскивал все новые и новые свидетельства смертоносной деятельности банковских организаций, распечатывал их и подклеивал в разбухавший, будто от крови, альбом.

   Постепенно начала вырисовываться общая картина. Из года в год, из месяца в месяц, начиная с 2009-го, количество ипотечных суицидов возрастало. В 2011-м таких случаев было до десятка в месяц, а в 2012-м они происходили через день, а то и чаще.

   И ведь это еще далеко не все – надо отдавать себе в том отчет. Это лишь то, что когда-то попало в интернет. А какой процент от действительного числа самоубийств остался за кадром? Не исключено, и скорее всего, что на деле их втрое, вчетверо, а то и вдесятеро больше!

   Однако, и без того сага, какую слагал он, выходила весьма мрачной.

   С самого начала Пуйдж понимал, что скупых данных: имя, возраст, город проживания, семейное положение, дата самоубийства – мало. Мало! Их недостаточно для того, чтобы всякий, кто откроет эти страницы, понял: за каждым именем стоит живой человек. Стоял живой человек – пока банк не отнял у него все и не заставил лечь в могилу.

   И снова ему помогала сама действительность: в наши дни подавляющее большинство живущих имеют свою виртуальную копию, а то и не одну. Убиенные банками, как убедился Пуйдж, не были исключением. В социальных сетях, отталкиваясь от минимума необходимых ему данных, он мог легко отыскать все остальное.

   «Анна-Мария Торрес-и-Грау, 49 лет, разведенная, имевшая двоих детей: сына шестнадцати лет и дочь четырнадцати, проживавшая в Барселоне на улице Гран де Грасиа, совершившая самоубийство 14 февраля 2011-го, за день до выселения – этого было более чем достаточно, чтобы найти виртуального клона Анны-Марии в недрах детища Цукерберга.

   И можно было узнать, что Анна-Мария состояла в разводе, любила пеший туризм, испанскую гитару и фильмы Квентина Тарантино; ей нравилось готовить и ходить на футбол; она обожала двоих своих детей: солнечноголового крепыша Хавьера и смуглую, тонкую, с восточными глазами, красавицу Миранду; она и сама была хороша собой и наверняка нравилась своему бой-френду, нагловатому типу с глазами сутенера – Анна-Мария была живым, веселым и хорошим человеком, черт побери! Она была – пока ее не убил банк.

   Чаще всего, как убедился Пуйдж, виртуальный клон прекращал активность много раньше, чем человек совершал самоубийство – обычно, с началом серьезных проблем, после которых становилось не до клонов. Зато долго еще после того, как тело самоубийцы обращалось в печи крематория в прах, интернет-страница с его застывшей в последнем счастливом дне жизнью продолжала существовать – что и требовалось Пуйджу.

   Безликие самоубийцы обретали лицо, плоть и кровь – ту самую кровь, которой забрызганы были страницы его книги.

   Поняв, что он действительно создает своего рода книгу, а точнее, осиянную льдом и холодом смерти летопись черных банковских дел, он задумался о названии – какая же книга без имени? – перебрал с десяток вариантов, но к окончательному решению так и не пришел, отложив его на потом.

   Летопись его росла, вбирая в себя сотни смертей. Смертей, произошедших только оттого, что банк ограбил их, суд – подтвердил законность грабежа, а государство бросило подыхать на улице. Пута мадре! Будь прокляты эти твари в веках!

   Вскоре Пуйдж осознал, что избранное им занятие – не из легких. Совсем нет! Все одно, что гулять по кладбищу. И не просто гулять: отыскивать нужные могилы, раскапывать их и вскрывать гробы, извлекая покойников на свет божий, чтобы сфотографировать и внести фотографии в каталог – а затем похоронить их снова.

   Кладбище это пугало бесконечностью. Слишком много их было – покойников, и слишком много – гробов. И все поднятые им из гробов мертвецы были ему уже не чужими – но родственниками по несчастью. Таким же, как он, с одной незначительной разницей: они прошли все стадии, включая финальную, а он подзадержался временно у последней черты. Временно. Потому что и он, вот-вот, совсем скоро, может быть, завтра, получит ту самую бумагу, где ему предложат выметаться – и как там все сложится дальше? Какой выбор сделает он?

   Приходя в мыслях к неизвестному этому краю, он мрачнел и тихонько скрежетал крепчайшими зубами: от внезапного холода и страха. Нет, об этом лучше пока не думать вовсе!

   Чтобы отвлечься, Пуйдж продолжал вычитывать шкаф серпентолога.

   Остались лишь естественные науки – и, естественно, главным образом, зоология.

   Особенно запала Пуйджу в душу небольшая научно-популярная книжица, в которой ему просто и увлекательно поведали, что ученые, дешифровав протеины костных тканей королевского тираннозавра – редкостной плотоядной твари, жившей 68 миллионов лет назад, пришли к однозначноиму выводу: именно эти древние хищники являются предками современных индеек и кур.

   За один вечер Пуйдж прочел книгу от корки до корки, разглядывая с интересом красочные детальные иллюстрации – но спал в ту ночь особенно беспокойно.

   Снился ему бетонный, со стенами под самые облака, но без крыши, курятник, а в самом центре его – башня на сотню зеркальных, тонированных в чернь этажей. В темном засранном низу копошилось бесчисленное куриное поголовье, и среди прочих сам он: курица-Пуйдж.

   Из башни же то и дело выматывались те самые, хищные-стозубые, всегда жрущие и вечно голодные – монстры. То-то начиналась потеха! Заполошный куриный народец кидался в смертном ужасе врассыпную, ища призрачного спасения – а толку? Монстр – он и есть монстр, и не курице с ним тягаться.

   Клацали славные убойным арсеналом челюсти, эхом ответным рыкало довольно и ждуще из бездонного зверьего нутра… Перья куриные, гребни, клювы, лапы и хвосты так и летели во все стороны. Похрустывали жалко и нежно кости на конических убийцах-зубах – не было, не было у кур ни малейших шансов!

   И, как всегда бывает это во сне, особенно беспомощен и жалок был сам он, курица-Пуйдж, не метавшийся, но ползавший обреченно под когтистыми лапами хищников. Если прочие пернатые поспешали вполне бодро, хотя бы ненадолго оттягивая бесславный конец – медлительный курица-Пуйдж с каждым прыжком будто залипал своим желтыми, как цвет стыда, лапками в персональном желе, и выбраться из него исхитрялся далеко не сразу. Экая напасть!

   И хуже всего было ожидание: вот-вот, сейчас, клацнет сверху совсем рядом, а следующий клац будет последним – вот-вот! В конце концов, когда ужас сна сделался невыносим, под собственной, липкой от крови, тяжестью выдавливаясь в явь – Пуйдж в тоскливом раздрае и проснулся.

   Проснулся не человеком, но курицей – и полдня еще ходил с острейшим этим чувством, проводя то и дело по коже рукой: не проклюнулись ли наружу стыдные перья? Вот ерунда какая, повторял то и дело он, пытаясь стряхнуть дурацкое наваждение – но сон-то был вещий!

   Сколько бы не тешил он себя иллюзиями, что мир един для всех и состоит из одинаковых, более или менее, людей, и тот же Кадафалк, Пунти, Корочка или Сагарра, или даже сам Президент или Король – в общем, родственные ему, из крови и плоти, существа – все не так. Сходства между ними и Пуйджем не больше, чем между курицей и тираннозавром. Потому что есть два мира, и два типа людей. Есть куры, а есть тираннонзавры.

   Он, Пуйдж – курица, одна из обреченных миллионов.

   Он, Пуйдж – еда для вечно прожорливой и всегда голодной системы, которая такими, как Пуйдж, и питается, заглатывая по сотне зараз, вытягивая из них все полезные вещества и соки, а негодные останки, прогнав их по мрачным зловонным закоулкам кишечника, выбрасывает из широкого, как тоннель метро, грязного смердящего ануса.

   Да что там говорить, Пуйдж, признался он себе, так и есть: тебя сожрали, как самую пошлую пернатую, переварили и высрали к чертовой матери вон! Смирись и привыкни!

   Судьба всякой курицы, сказал он себе – быть съеденной и пойти на удобрение. Ты курица, Пуйдж – привыкни и смирись!

   Так к человеку приходит смирение – отметил, усмехаясь, он. Важно понять, что ты курица, и дело в шляпе: смирение у тебя уже есть.

   Впрочем, даже подобного рода рассуждения не способны были надолго вогнать его в ступор. У него просто не было времени – страдать, созерцая собственное страдание. Дело, которым он был теперь занят, отнимало у него все свободное время – но летопись банковских злодеяний росла, подбираясь к текущему году.

   «Зачем тебе все это нужно?» – спрашивал он иногда себя. Спрашивал – и не мог ответить. Я не знаю, зачем, но уверен на все сто: я должен заниматься этим. Должен, и все тут – заключил, в конце концов, он, и продолжил работу.

   К десятому дню мая он внес в летопись все ипотечные самоубийства за 2014-ый, не так давно начавшийся год, а затем тщателльно пересчитал общее количество попавших в его книгу смертей – их оказалось ровно восемьсот девятнадцать.

   А одиннадцатого мая он получил еще одно извещение. В течение двух недель ему предлагалось добровольно освободить не принадлежащий ему более дом – в противном случае на день пятнадцатый он будет подвергнут принудительному выселению…

Полностью текст романа можно прочитать здесь: https://ridero.ru/books/krasnoe_spokojstvie/


Барселона-Экскурс - гиды и экскурсии в Барселоне